Неточные совпадения
Шкафы и комоды были раскрыты; два раза бегали
в лавочку за бечевками; по полу валялась газетная бумага.
Взобравшись узенькою деревянною лестницею наверх,
в широкие сени, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху
в пестрых ситцах, проговорившую: «Сюда пожалуйте!»
В комнате попались всё старые приятели, попадающиеся всякому
в небольших деревянных трактирах, каких немало выстроено по дорогам, а именно: заиндевевший самовар, выскобленные гладко сосновые стены, трехугольный
шкаф с чайниками и чашками
в углу, фарфоровые вызолоченные яички пред образами, висевшие на голубых и красных ленточках, окотившаяся недавно кошка, зеркало, показывавшее вместо двух четыре глаза, а вместо лица какую-то лепешку; наконец натыканные пучками душистые травы и гвоздики у образов, высохшие до такой степени, что желавший понюхать их только чихал и больше ничего.
В передней не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как
в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он прошел, думая только: «Вот как схватит, да без суда, без всего, прямо
в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним дверь: предстал кабинет, с портфелями,
шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев.
В таком случае, когда нет возможности произвести дело гражданским образом, когда горят
шкафы с <бумагами> и, наконец, излишеством лживых посторонних показаний и ложными доносами стараются затемнить и без того довольно темное дело, — я полагаю военный суд единственным средством и желаю знать мнение ваше.
Он уже позабывал сам, сколько у него было чего, и помнил только,
в каком месте стоял у него
в шкафу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором он сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил, да где лежало перышко или сургучик.
Он
в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Всё было просто: пол дубовый,
Два
шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин
шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.
Рыжий жид выпил небольшую чарочку какой-то настойки, скинул полукафтанье и, сделавшись
в своих чулках и башмаках несколько похожим на цыпленка, отправился с своею жидовкой во что-то похожее на
шкаф.
Наконец ему стало душно и тесно
в этой желтой каморке, похожей на
шкаф или на сундук.
Девочка говорила не умолкая; кое-как можно было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за
шкафом и просидела здесь
в углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, от темноты и от страха, что ее теперь больно за все это прибьют.
Он долго ходил по всему длинному и узкому коридору, не находя никого, и хотел уже громко кликнуть, как вдруг
в темном углу, между старым
шкафом и дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое.
В самую эту минуту
в углу, между маленьким
шкафом и окном, он разглядел как будто висящий на стене салоп.
Кабинет его была комната ни большая, ни маленькая; стояли
в ней: большой письменный стол перед диваном, обитым клеенкой, бюро,
шкаф в углу и несколько стульев — всё казенной мебели, из желтого отполированного дерева.
Он бросил скамейку и пошел, почти побежал; он хотел было поворотить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то,
в углу,
в этом-то ужасном
шкафу и созревало все это вот уже более месяца, и он пошел куда глаза глядят.
Хозяин вынул из ставца [Ставец (устар.) — высокий
шкаф для посуды.] штоф [Штоф — бутыль (объемом 1/10 ведра).] и стакан, подошел к нему и, взглянув ему
в лицо: «Эхе, — сказал он, — опять ты
в нашем краю!
В углу стоял
шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и
в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, [Кистрин (Кюстрин) — русская крепость.
В эту минуту послышался легкий шум, и из-за
шкафа явилась Палаша, бледная и трепещущая.
Толстоногий стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами; по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, [Гуфеланд Христофор (1762–1836) — немецкий врач, автор широко
в свое время популярной книги «Искусство продления человеческой жизни».] вензель из волос
в черной рамке и диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными
шкафами из карельской березы; на полках
в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки;
в одном углу стояла сломанная электрическая машина.
Часу
в первом утра он, с усилием раскрыв глаза, увидел над собою при свете лампадки бледное лицо отца и велел ему уйти; тот повиновался, но тотчас же вернулся на цыпочках и, до половины заслонившись дверцами
шкафа, неотвратимо глядел на своего сына.
Дмитрий явился
в десятом часу утра, Клим Иванович еще не успел одеться. Одеваясь, он посмотрел
в щель неприкрытой двери на фигуру брата. Держа руки за спиной, Дмитрий стоял пред книжным
шкафом, на сутулых плечах висел длинный, до колен, синий пиджак, черные брюки заправлены за сапоги.
А через несколько минут он, сняв тужурку, озабоченно вбивал гвозди
в стены, развешивал картины и ставил книги на полки
шкафа. Спивак настраивал рояль, Елизавета говорила...
В полутемном коридоре, над
шкафом для платья, с картины, которая раньше была просто темным квадратом, стали смотреть задумчивые глаза седой старухи, зарытой во тьму.
Самгин, почувствовав опасность, ответил не сразу. Он видел, что ответа ждет не один этот, с курчавой бородой, а все три или четыре десятка людей, стесненных
в какой-то барской комнате, уставленной запертыми
шкафами красного ‹дерева›, похожей на гардероб, среди которого стоит длинный стол. Закурив не торопясь папиросу, Самгин сказал...
Нехаева жила
в меблированных комнатах, последняя дверь
в конце длинного коридора, его слабо освещало окно, полузакрытое каким-то
шкафом, окно упиралось
в бурую, гладкую стену, между стеклами окна и стеною тяжело падал снег, серый, как пепел.
Блестели золотые, серебряные венчики на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола. Около двери,
в темноватом углу, — большой
шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных
в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
В полуподвальном ресторане, тесно набитом людями, они устроились
в углу, около какого-то
шкафа.
Особенно был густ этот запах
в угрюмом кабинете, где два
шкафа служили как бы окнами
в мир толстых книг, а настоящие окна смотрели на тесный двор, среди которого спряталась
в деревьях причудливая церковка.
Самгин снял шляпу, поправил очки, оглянулся: у окна, раскаленного солнцем, — широкий кожаный диван, пред ним, на полу, — старая, истоптанная шкура белого медведя,
в углу —
шкаф для платья с зеркалом во всю величину двери; у стены — два кожаных кресла и маленький, круглый стол, а на нем графин воды, стакан.
У одной стены — «горка», стеклянный
шкаф, верхняя его полка тесно заставлена чайной посудой, среди ее — стеклянный графин с церковью, искусно построенной
в нем из раскрашенных лучинок.
Для кабинета Самгин подобрал письменный стол, книжный
шкаф и три тяжелых кресла под «черное дерево», —
в восьмидесятых годах эта мебель была весьма популярной среди провинциальных юристов либерального настроения, и замечательный знаток деталей быта П. Д. Боборыкин
в одном из своих романов назвал ее стилем разочарованных.
Вышли
в коридор, остановились
в углу около большого
шкафа, высоко
в стене было вырезано квадратное окно, из него на двери
шкафа падал свет и отчетливо был слышен голос Ловцова...
Постучав пальцем
в стекло
шкафа, он заговорил небрежней, как бы шутя...
Самгин понимал, что подслушивать под окном — дело не похвальное, но Фроленков прижал его широкой спиной своей
в угол между стеной и
шкафом. Слышно было, как схлебывали чай с блюдечек, шаркали ножом о кирпич, правя лезвие, старушечий голос ворчливо проговорил...
Самгин видел, как лошади казаков, нестройно, взмахивая головами, двинулись на толпу, казаки подняли нагайки, но
в те же секунды его приподняло с земли и
в свисте, вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом
в бок лошади, на голову его упала чья-то шапка, кто-то крякнул
в ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился у памятника Скобелеву; рядом с ним стоял седой человек, похожий на
шкаф, пальто на хорьковом мехе было распахнуто, именно как дверцы
шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку на затылок, человек ревел басом...
За спиной редактора стоял
шкаф, тесно набитый книгами,
в стеклах
шкафа отражалась серая спина, круглые, бабьи плечи, тускло блестел голый затылок, казалось, что
в книжном
шкафе заперт двойник редактора.
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя тяжелую дверь
в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы за стеклами
шкафа, с потолка свешивались кадила;
в белом и желтом блеске стояла большая женщина, туго затянутая
в черный шелк.
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил
в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну — влюбилась я
в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер.
В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
— С другой:
в одном из
шкафов магазина найдено порядочное количество нелегальной литературы эсдеков и дружеские — на ты — письма к Зотовой какого-то марксиста, вероучителя и остроумца. На кой дьявол богатой бабе хранить у себя нелегальщину? А посему предполагается, что это ваше имущество.
— Вы, конечно, знаете, что люди вообще не располагают к доверию, — произнес Самгин докторально, но тотчас же сообразил, что говорит снисходительно и этим может усилить иронию гостя. Гость, стоя спиной к нему, рассматривая корешки книг
в шкафе, сказал...
На другой день, утром, он сидел
в большом светлом кабинете, обставленном черной мебелью;
в огромных
шкафах нарядно блестело золото корешков книг, между Климом и хозяином кабинета — стол на толстых и пузатых ножках, как ножки рояля.
Озябшими руками Самгин снял очки, протер стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен,
шкаф с книгами, фисгармония, на стене большая репродукция с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина, с грубым лицом,
в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи — на плече женщины.
— Если — мало, сходите
в сарай, там до черта всякой дряни! Книжный
шкаф есть, клавесины. Цветов хотите? У меня во флигеле множество их, землей пахнет, как на кладбище.
Хотелось сделать еще что-нибудь, тогда он стал приводить
в порядок книги на полках
шкафа.
И, взяв его под руку, привел
в темную комнатку, с одним окном, со множеством стеклянной посуды на полках и
в шкафах.
Самгин почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь руками
в стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой
шкаф. Белые облака колебались пред глазами, и глазам было больно, как будто горячая пыль набилась
в них. Он зажег спичку, увидел дверь, погасил огонек и, вытолкнув себя за дверь, едва удержался на ногах, — все вокруг колебалось, шумело, и ноги были мягкие, точно у пьяного.
— Очень рад, — сказал третий, рыжеватый, костлявый человечек
в толстом пиджаке и стоптанных сапогах. Лицо у него было неуловимое, украшено реденькой золотистой бородкой, она очень беспокоила его, он дергал ее левой рукою, и от этого толстые губы его растерянно улыбались, остренькие глазки блестели, двигались мохнатенькие брови. Четвертым гостем Прейса оказался Поярков, он сидел
в углу, за
шкафом, туго набитым книгами
в переплетах.
За стеклами
шкафа блестели золотые надписи на корешках книг,
в стекле отражался дым папиросы.
Он ‹Гудим› вонзил карандаш
в бороду себе и, почесывая подбородок, глядя куда-то
в угол, за
шкаф, продолжал журчать...
Самгин взял бутылку белого вина, прошел к столику у окна; там, между стеною и
шкафом, сидел, точно
в ящике, Тагильский, хлопая себя по колену измятой картонной маской. Он был
в синей куртке и
в шлеме пожарного солдата и тяжелых сапогах, все это странно сочеталось с его фарфоровым лицом. Усмехаясь, он посмотрел на Самгина упрямым взглядом нетрезвого человека.
Клим прятался
в углу между дверью и
шкафом, Варя Сомова, стоя сзади, положив подбородок на плечо его, шептала...
Внизу
в большой комнате они толпились, точно на вокзале, плотной массой шли к буфету; он сверкал разноцветным стеклом бутылок, а среди бутылок, над маленькой дверью, между двух
шкафов, возвышался тяжелый киот, с золотым виноградом,
в нем — темноликая икона; пред иконой,
в хрустальной лампаде, трепетал огонек, и это придавало буфету странное сходство с иконостасом часовни.